Мыши - Страница 48

Я помогла ей перетащить мешки в машину. Мы не смогли запихнуть все в багажник, и три мешка пришлось оставить на заднем сиденье «эскорта».

— Будь осторожна, — взмолилась я, взяв ее за руки.

Мне было жутко даже представить себе маму в этом глухом лесу, глубокой ночью, лишь со слабым лучом фонаря в качестве проводника. Я уже смогла убедиться в том, как плохо она ориентируется в темноте. Перед глазами мелькали картины, одна страшнее другой: вот земля уходит у нее из-под ног, и она летит в пропасть, навстречу своей смерти в отравленной медной шахте.

Что я тогда буду делать? Что со мной станет?

— Пожалуйста, прошу тебя, будь осторожна, мама.

Она крепко обняла меня и сказала, чтобы я не волновалась, с ней все будет в порядке.

Я смотрела ей вслед, пока она медленно выезжала со двора, с выражением мрачной решимости на лице, с фонариком и рулоном карт на пассажирском сиденье. Проводив маму, я поспешила в дом, стараясь смотреть себе под ноги, чтобы на глаза случайно не попался овальный розарий.

Я села за уроки, пытаясь наверстать все, что упустила в учебе за последние несколько дней. Я только закончила писать доклад по Первой мировой войне, который задал Роджер, и меня уже поджидала еще одна письменная работа по истории, а вдобавок два эссе по английской литературе, вопрос по географии, не говоря уже о тестах по математике от миссис Харрис.

С той ночи, когда мы убили Пола Ханнигана, я не могла сконцентрироваться на учебе — каждые десять минут память возвращала меня в перевернутый вверх дном дом, заставляя снова и снова исполнять танец смерти вместе с грабителем. Из этого состояния я выходила, как из гипнотического транса, не понимая, где нахожусь. С такими перерывами эссе, на которое прежде у меня уходило два часа, теперь занимало часа четыре, а то и пять.

Я взялась за сочинение по английской литературе («Процесс превращения Макбета из человека, „молочной незлобивостью вспоенного“, в „мясника“ и „тирана“»), но, хотя и осушила целый кофейник, за целый час смогла выдавить из себя лишь страницу, да и то знала, что написанное никуда не годится. Мысли мои постоянно уносились с зачитанных страниц «Макбета», возвращаясь к маме. Где она сейчас? Что она делает в эту минуту? Я молилась, чтобы с ней ничего не случилось. Я молилась за ее безопасное возвращение.

Все кончилось тем, что я отложила сочинение в сторону (в самом деле, просто бред какой-то: «В начале пьесы Макбет предстает хорошим человеком…») и принялась машинально чертить на клочке бумаги. Совершенно не задумываясь о том, что делаю, я нарисовала «эскорт», взбирающийся вверх по горному серпантину, сосновые леса по обочинам, две длинные капли света от фар, пробивающиеся в кромешной темноте. Откуда-то сверху донесся странный стон, и я устремила взгляд в потолок. Мне вспомнился кошмарный сон, в котором обезображенное лицо Пола Ханнигана маячило в окне. Я быстро прошла в гостиную и задернула шторы, стараясь не оставить ни единой щелки, чтобы никто не мог заглянуть с улицы.

Я налила себе бокал вина (теперь в доме всегда было вино) и устроилась на диване с книгой, но дом был полон неясных звуков: наверху, как больные суставы, скрипели половицы, как будто в гостевой комнате кто-то бродил; за окном что-то шуршало, и казалось, что это шаги, а может, просто ветер гонял по гравию упавшие ветки деревьев.

Время подходило к одиннадцати, но мне было так страшно, что я боялась ложиться спать. Я обманывала себя, убеждая в том, что решила дождаться маму, и включила телевизор, чтобы заглушить назойливые звуки. Холодок пробежал по спине, когда я вдруг осознала, что впервые с тех пор, как мы убили Пола Ханнигана, я осталась дома одна в столь поздний час. Неудивительно, что я была так напугана. Почему мама не взяла меня с собой?

Я свернулась калачиком на диване и потягивала вино, стараясь гнать от себя вселяющие страх мысли (может, это он сейчас за окном — поднялся из тесной могилы и вот-вот забарабанит в дверь своими червивыми кулаками… или, хуже того, он уже прокрался в дом…).

Я щелкала пультом, переключаясь с канала на канал, но не находила ничего достойного внимания — знаменитости на необитаемом острове, конкурс на самого сильного мужчину, сериал с местом действия в госпитале, где каждая реплика, каждый жест или гримаса актеров вызывали взрыв закадрового хохота.

Шла передача о каком-то племени из Африки (или с Амазонки, я не поняла), и, за неимением лучшего, я стала вполглаза смотреть. Деревня, где жило племя, стояла на берегах реки, мутного потока желто-охристой грязи, в который дети ныряли и резвились, счастливые и радостные, как будто это была хлорированная вода английского плавательного бассейна. Документалисты показывали, как мужчины племени охотятся на диких кабанов, вооруженные самодельными луками и стрелами, как наносят на свои тела татуировку инструментом, который врезается глубоко в кожу и одновременно наполняет рану красящим пигментом. Раньше я бы уж точно не стала смотреть, как приносят в жертву богам козла, поскольку была ярой противницей жестокого обращения с животными (еще в детстве стоило мне увидеть по телевизору бой быков или охоту на лис, как я закатывалась в истерике), но в тот вечер меня это зрелище как будто и не смутило.

В конце концов, это всего лишь животное, поймала я себя на мысли, когда один из соплеменников придавил грудь козла коленями и невозмутимо перерезал ему глотку. Это всего лишь глупый козел. Его интеллект настолько низкий, что он даже не соображает, что происходит, не понимает, что такое жестокость, что такое смерть, — да что там говорить, он понятия не имеет, что такое жизнь. Испытывать сострадание к жертве можно лишь при наличии у нее ума…